«О чём ты думаешь, когда падают листья?.. Отчего… отчего так кружится голова? Я ещё мал, я ещё очень мал… отчего так кружится голова? Меня оплетают, оплетают цветастые ленты круговорота, и в его пространстве, в этом призрачном коконе, обнимающем чувства и плоть, прямо напротив меня, близко-близко… кажется, близко-близко её — но ведь я ещё очень мал — её разинутый рот. Он смеётся, и я словно наг перед этой разорванной смехом мякотью губ и словно льну, льну к этой раздвоенной мякоти губ. И в это наше пространство — моих глаз, её рта — обильно льётся лазурь… и обдаёт, обдаёт мою наготу нежностью и напитывает, напитывает нежностью нежность во мне, какую-то новую, непонятную нежность во мне… — Юля! — голос Юлиной тёти нарушает кружение… обращает радужный призрак в смазанные витражи осени… разжимает Юлины пальцы и роняет нас потерявшихся (как осень — растерявшиеся листья) на остывшие листья, стеклянные листья. — Юля! Мы очнулись и поднимаемся на шатких ногах, и шарахаемся — случайно друг к другу — на шатких ногах. Что-то коснулось меня — но ведь я ещё очень мал — что-то неосязаемое, но волнующее плоть коснулось меня… Я знаю запах травы и пруда, и яблочный запах веранды, и жужжащий запах помойки в овраге. Они трогают нервы и отпускают, и забываются, чтобы однажды припомниться. Что-то коснулось меня и отозвалось во мне — но ведь я ещё очень мал — отозвалось во мне невыносимостью терпеть что-то в себе… — Пока! — говорит она, смеётся она… и уходит. И уходит то, что коснулось меня. И во мне остаётся то, что коснулось меня. Это то — но ведь я ещё очень мал — это то, как она… как пахнет она… как пахнет она нагая…»